Глава седьмая. ТРАДИЦИОННЫЙ СТИЛЬ СКАЗОК. МЕСТО, ВРЕМЯ И РАЗМЕРЫ ДЕЙСТВИЯ

Сказка допускает такие широкие возможности в своем речевом выражении, каких мы

не найдем в других фольклорных жанрах. Это связано с тем, что сказка больше других

фольклорных форм воплощает идею «чистого искусства», «искусства для искусства». Вол-

шебство и магия, продолжая составлять сюжетно-тематическое содержание сказки, переста-

ли восприниматься серьезно и превратились в игру. Однако языковая свобода сказки, о кото-

рой мы говорили раньше, не абсолютна и не безгранична. Сказочник рассказывает не все,

что взбредет ему в голову или подвернется на язык. Он следует определенным законам и

традициям рассказывания. Помимо сюжетных схем и строгой композиционной последова-

тельности, сказка пользуется традиционными словесными формулами и речевыми стереоти-

пами, которые складывались на протяжении веков и почти автоматически переходили из од-

ной сказки в другую. Этих устойчивых формул очень много. Они служат своего рода языко-

вой опорой сказочнику в его повествовании, помогают запомнить сказку и вести ее по зна-

комой, апробированной канве. Отсюда постоянные обороты и формулы. Скажем — «конь

бежит, земля дрожит» или конь скачет «выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего».

Формула благополучного счастливого конца: «стали жить поживать да добра наживать»,

«завелись домком и зажили ладком». С этой же устойчивостью языка сказки связаны посто-

янные эпитеты. И на этом строятся большие куски текста. Елена Прекрасная берет Ивана за

руки белые, целует в уста сахарные, ведет в палаты белокаменные, сажает за столы дубовые,

за скатерти браные (узорчатые). «Сильномогучие богатыри, долго не думавши, собрали вой-

ско несметное, сели на своих богатырских коней и понеслись на шатры белотканые с золо-

тыми узорами»56. В результате сама речь сказки местами превращается в орнамент, постро-

енный на повторении постоянных декоративно-стилистических элементов. Этот словесный

орнамент может быть довольно длинным, пространным, напоминая чудесный ковер, расши-

тый затейливым и сложным узором. Это тоже игра словами, но игра по строго установлен-

ному рисунку, по речевому трафарету.

В итоге язык волшебной сказки характеризуется свободой и разнообразием речевых

средств, при Стилистическом единообразии, а порою — однообразии. Это становится языко-

вым признаком сказочного жанра. Все формы фольклора так или иначе тяготеют к сохране-

нию и многократному воспроизведению той или иной стилистической традиции. Без этой

консервации языка — не было бы фольклора. В ходе передачи из уст в уста, из поколения в

поколение фольклорные жанры не столько видоизменяются, сколько застывают.

Но к этому надо прибавить, что всякое древнее искусство строго канонично. Потому

что в идеале оно восходит к какой-то великой или божественной истине, которая лежит не

рядом и не около искусства, в виде окружающей действительности, но позади, в прошлом, в

истоках художественного образа. Любой художник древности старался не только открыть

эту истину заново для себя, но прежде всего воспроизвести ее так, как она досталась по на-

следству, от предков, в виде идеального образца, апробированного религиозной традицией.

А у фольклора в далеком прошлом, в истоках, как мы не раз отмечали, располагалась — ма-

гия. Она предусматривает особую строгость и точность в своем исполнении. Магическая или

заклинательная словесная формула не меняется, но передается как величайшая тайна и высо-

чайшая святыня. Даже в тот период, когда магия сошла со сцены или ушла на периферию

жизни, ее традиция бессознательно продолжает действовать.

К тому же поэтический мир сказки это мир не реальный, а условный, который не под-

дается, не подвергается окончательной конкретизации. В результате сказка изъясняется дос-

таточно условным и обобщенным языком. Обращает на себя внимание неопределенность

места, времени и действия того, что здесь происходит. Сказка никогда не называет точно го-

род или деревню, где происходит действие, и даже название страны, Россия, избегает упот-

реблять. Она говорит о местожительстве героя, пользуясь предельно обобщенной формулой:

«В некотором царстве, в некотором государстве». Существует вариант: «Не в котором

царстве, не в котором государстве», что обозначает как бы: нигде или неизвестно где. Или

где-то далеко отсюда начинается рассказ: «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве».

Иногда в виде словесной и смысловой игры это сопровождается дополнением типа: «В не-

котором царстве, в тридевятом государстве, в том самом, где мы живем, хлеб жуем…»

Но по сути, если разобраться, это псевдо-уточнение нисколько не уточняет, а лишь запуты-

вает местоположение героя.

В сказке никогда не указывается точный маршрут, по которому отправляются герои.

Даже если это на тот свет, то все равно — это какое-то неопределенное «далеко», располо-

женное за синими морями, за высокими горами. Нет названий ни городов, ни стран, в кото-

рых герой останавливается по пути или которые он пересекает. Продолжительность времени

путешествия иногда сообщается, но в крайне условной стереотипной форме: три года, или

три дня и три ночи, или тридцать лет и три года. И уж, конечно, сказка не дает никогда ника-

кой датировки событий и не вводит в свой обиход исторические имена и события.

Эта подчеркнутая неопределенность места, времени и действия в сказке особенно

бросается в глаза на фоне средневековой, древнерусской письменной литературы. Обе эти

литературы — устная сказка и письменная книга — существовали параллельно, но никогда

или почти никогда не смешивались, не пересекались. Одним из высочайших барьеров, сто-

явших между ними, была строгая документальность жанров письменной литературы. Древ-

нерусская книга до XVII века не знала романа и повести, построенных на вымышленном или

на сказочном сюжете. Она имела дело лишь с проверенным, основанным на фактах, доку-

ментальным материалом. И даже если этот материал оказывался фактически не подлинным и

недостоверным (допустим, излагалась какая-нибудь легенда), письменная литература прида-

вала ему видимость точного и обоснованного документа. Она оснащала этот материал точ-

ными датами, историческими именами, ссылками на точное место, где произошло описы-

ваемое событие, указанием, кто был его очевидцем или достоверным свидетелем. Потому в

древней письменной литературе господствуют документальные жанры, будь то житие свято-

го, летопись, хроника или историческая повесть.

По жанру и по языку древнерусская книжность, если подыскивать ей аналогии в но-

вой словесности, ближе стоит не к нашему роману и не к новелле, построенным на выдумке,

но к тому, что мы сейчас называем — литературой факта. То есть она ближе — к очерку, к

публицистике, к газетной корреспонденции, к протоколу и репортажу. В широком смысле

слова, вся древнерусская письменная литература это, в первую очередь, информационное со-

общение о действительных или якобы действительных лицах и событиях. Очень часто это

были информации или репортажи о чуде, которое произошло там или тут по воле Бога или

христианских святых. Но это не меняло сути дела, поскольку чудо подлежало проверке и

рассматривалось и подавалось как документированный факт.

Сошлюсь только на один пример, казалось бы, совершенно фантастический. Это «По-

весть о Меркурии Смоленском», которая пользовалась успехом в XVI веке. Речь идет об оса-

де Смоленска татарами. Согласно преданию, на защиту города вышло войско во главе со

святым юношей по имени Меркурий, который фигурирует как историческое лицо. Мерку-

рию Смоленскому в бою с татарами помогла сама Богоматерь, которая на время воскресила

и подняла мертвых к сражению. Татар удалось разбить. Но в итоге от русского воинства в

живых никого не осталось. Самому Меркурию в этой битве отсекли голову. Тогда, после

окончания битвы, он встал, взял собственную голову в руки и понес в город Смоленск. Ему

навстречу вышло множество граждан, которые видели собственными глазами это чудо. Мер-

курий держал свою голову в руках, а его голова двигала языком и подробно рассказала всем

собравшимся, как было дело и как сама Богоматерь помогла разбить татарское войско. Со-

общив эту информацию, Меркурий окончательно умер.

Все это — не сказка. Потому что по своему жанру и языку «Повесть о Меркурии

Смоленском» оформлена как документ. Здесь и точное название места действия, и дата, и

множество свидетелей этого чудесного происшествия. И даже есть очевидец чуда, который

должен был временно воскреснуть и принести собственную отсеченную голову в руках, с

тем чтобы она пересказала ход событий. Иными словами, голова сыграла роль репортера,

после чего фактическая сторона чуда не подвергалась никакому сомнению.

Своим условным языком сказка как будто нам заявляет: то, о чем я рассказываю, про-

изошло раньше истории. И не надо выяснять — где это, когда и с кем это было. Но это было!

Сама начальная формула сказки: «Жил-был», «Жили-были» или «Бывало-живало» («Бывало-

живало — купец да купчиха. Бывало у них один сын…») — говорит о чем-то таком древнем,

о чем в русском языке и следа не осталось. И если мы сейчас иногда говорим: «Жил-был»

или «Жили-были», то это уже обратное влияние сказки на русский язык. В письменном язы-

ке никаких этих давно прошедших форм нет. Это привилегия сказки. Формула «жил-был» —

это знак изначальной и решительной неопределенности того времени, когда происходит ска-

зочное действие. После нее нельзя спросить: а все-таки, скажите пожалуйста, — когда это

было? Но эта же неопределенная форма времени свидетельствует о доисторическом проис-

хождении сказки. А также о том, что со сказки что-то начинается. А что было раньше, и сама

сказка не знает. Но тупо повторяет в своем начале: «Жил-был старик со старухою».

Сказка начинает со старости. Формально — это обычный зачин, традиционная языко-

вая формула сказок. Но если вдуматься в нее? Голова кружится. Ведь если сказка начинается

со старика со старухой, которые когда-то давным-давно жили-были, после чего только и раз-

ворачивается сказка, как что-то молодое и новое, то можно вообразить и представить те не-

вероятные глубины прошлого, из которых исходит и от которых отталкивается сказка. Но

удивительно, что сказка, несмотря на свою старость и древность, чувствует себя явлением

нового времени, нового по сравнению со стариком и старухой.

Однако, обратимся к тому давно прошедшему времени, с которого начинает сказка и

которое она определяет формулой «Жил-был». Сказка не знает, когда это было, и говорит,

например, что это было тогда, когда Христос по земле ходил. То есть, когда на земле повсю-

ду творились чудеса. Но так сказано на русской, на православной почве. А в негритянской

сказке, которая не знает Христа, о том же самом, о давно прошедшем времени сказок, гово-

рилось: «Давным-давно, когда колдовство встречалось повсюду, жила в одном городе краси-

вая девушка». Значит, был какой-то мир до сказок, полный чудес. А русская сказка упрямо

повторяет: «В старые годы, в старопрежние, у одного царя было три сына…»

Возникает вопрос: почему сказка всегда откатывается назад? «Мы говорим, что мы

умны, а старики спорят: нет, мы умнее вас были; а сказка сказывает, что когда еще наши де-

ды не учились и пращуры не родились, а в некотором царстве, в некотором государстве жил-

был такой старичок…»57

Высшая мудрость лежит, по-видимому, позади сказки, в ее прошлом или, лучше ска-

зать, в ее позапрошлом времени. Одна из сказок — о невероятных происшествиях, о вол-

шебных свойствах героя — заканчивается словами: «Говорят, в старину все такие-то удаль-

цы рождались, а нам от них только сказочки остались»58.

Сказка — это какой-то остаток прежних чудес, в которые сам сказочник не верит, но

по порядку которых — непонятно почему — тоскует.

«В о давнее время, когда мир Божий наполнен был лешими, ведьмами да русалками,

когда реки текли молочные, берега были кисельные, а по полям летали жареные куропатки, в

то время жил-был царь по имени Горох с царицею Анастасьей Прекрасною»59.

Теперь войдем в поэтический мир сказок, в сказочную структуру, которая независимо

от своего прошлого продолжает действовать. Это мир гипербол и постоянных эпитетов.

Причем гипербола и эпитет тесно связаны между собою.

Допустим, герой поднимает железную палицу, которая весит 50 пудов. Или 50 чело-

век несут лук со стрелой, которые принадлежат Елене Прекрасной. Из этого гиперболиче-

ского лука Иван-дурак стреляет, да так, что все терема в царстве Елены Прекрасной валятся,

а она вынуждена признать будущего супруга. Но все эти гиперболические вещи и поступки

содержатся в самом языке сказки — в виде эпитетов. Ведь постоянные эпитеты это умноже-

ние признаков героя. Трехголовый змей — это трижды змей. А далее его головы могут ум-

ножаться: змей в шесть голов, змей в девять голов, змей в двенадцать голов. Все это лишь

нарастание одного и того же признака, одного и того же постоянного эпитета. Можно ска-

зать, двенадцатиголовый змей выходит из языка, из тех постоянных эпитетов, которыми его

снабдили. Путем гиперболизации выясняется: кто есть кто. Сказка больше всего и заботится

об этом. Скажем, царь должен сидеть на золотом троне или на золотом стуле, а на голове у

него всегда должна находиться царская корона. Без короны, без этого постоянного признака

царя, он уже не царь. В одной сказке говорится, как царь забыл корону дома. «От своего цар-

ства царь с войском уже далеко, а когда все цари собрались на собрание, то все были в коро-

нах, а наш царь один без короны, корону дома забыл, а в собрание без короны не пускают»60.

Если это положение расширить до положения героя вообще, то можно сказать, что в

сказку царя без короны не пускают так же точно, как не пускают любого другого героя без

его постоянного признака, без постоянного эпитета. И потому сказочный герой навсегда со-

храняет за собой свое определение. Скажем, Иван-дурак так и останется навсегда дураком.

Или — волшебный помощник по имени: «Котома-дядька, дубовая шапка». Другой вариант

имени волшебного помощника: «Ивашка — белая рубашка, сорочинская шапка». Сама по

себе эта формула ничего не означает. Ее смысл утерян. Но на протяжении всего сказочного

текста он именуется так и только так. У одного купца, в самом начале сказки, родилась дочь

по имени Анастасия Прекрасная. Это звание дается ей с колыбели и действует на протяже-

нии всей сказки. «…У него была одна дочь Анастасия Прекрасная, и было ей всего пять лет

от роду»61. Это, можно сказать, верность лица своему родовому признаку. Или, допустим,

сказочный герой, некий царь, сопровождается постоянным эпитетом, который и подобает

царю: «Грозный». Хотя сам по себе, в сказке, этот человек по своему характеру совсем не

грозный, но он именуется так, поскольку всякий настоящий царь должен быть грозным ца-

рем. Это — атрибут царя. С царем происходят всякие приключения, вплоть до того, что он

теряет власть и становится пастухом. Но он продолжает именоваться тем же именем — гроз-

ный царь. «Приходят в столичный город и видят — грозный царь перед самым дворцом сви-

ней пасет»62. Это сказано без иронии. Поскольку грозный царь, как был, так и остался гроз-

ным. Сказочные персонажи не меняются по ходу рассказывания. Они закреплены раз и на-

всегда своими именами и постоянными эпитетами. И этим удовлетворяется сказочное чувст-

во реального.