В 1891 – 92 гг. он снова странствует "по Руси",
посещает Поволжье, Дон, Украину, Южную Бессарабию, Крым, Кавказ. В Тифлисе
организует "коммуну", своего рода просветительский центр для рабочей
и учащейся молодежи.
12 сентября 1892
г. в тифлисской газете "Кавказ" был напечатан
первый рассказ Горького – "Макар Чудра". В нем уже видны
специфические черты манеры раннего Горького, сразу привлекшие к нему внимание:
яркие краски, сильные характеры, романтическое бунтарство. В.В. Вересаев так
вспоминал дебют писателя: "Среди всеобщего нытья, безнадежности и тоски
вдруг зазвучал смелый, яркий, озорной голос, говоривший о красоте и радости
жизни, об еще большей красоте и радости борьбы, о безумстве храбрых, как высшей
мудрости жизни. Этот бодрый голос сразу всех очаровал, больше – прямо опьянил.
Как будто распахнулось запертое окно и в спертый, душный воздух тюрьмы ворвался
свежий, бодрый голос" (Вересаев. Воспоминания. С. 473). "У Чехова
кто-то говорит: ″Голос сильный, но противный″" – иронизировал
впоследствии Зайцев (Зайцев. Максим Горький. – Pro et contra. С. 116). "То
громкое слово, которое несет из глубин народных г. Горький, не всегда, к
сожалению, является народным. Часто оно кажется даже не русским", - писал
М.О. Меньшиков (Меньшиков. – Pro et contra. C. 445). "Послушайте, каким
страшным языком философствует этот цыган, – замечал он также, цитируя речь
Макара Чудры, – Вы чувствуете, что Макар Чудра не цыган, а человек, читавший и ″Алеко″
Пушкина и ″Тараса Бульбу″, и статьи гг. Петра Струве и М.И.
Туган-Барановского. Г. Горький все же художник; видимо, его самого коробит
журнальный язык диких цыган, и он старается пересыпать его междометиями: ″Эге!″,
″Ого!″, ″Хе!″, Эх!″, ″Э-э-э″ и пр.
Это должно, видите ли, придавать речи характер дикий и народный"
(Меньшиков. – Pro et contra. C. 440).
В "бодром голосе" молодого Горького ясно
различались ницшеанские нотки. "На ее смуглом, матовом лице замерла
надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах сверкало
сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама" –
это портрет Нонки, дочери Макара Чудры, которая – лишь бледная тень главной
героини, Радды. Единственная любовь, на которую способны "красавец Лойко и
гордая Радда" – это любовь-вражда, любовь-поединок. "Стоят два
человека и зверями смотрят друг на друга… ″Волю-то я, Лойко, больше
люблю, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня…″"
Все герои рассказа сильны и красивы, хотя в изображении чувствуется некая
чрезмерность – но она в какой-то мере оправдывается фольклорной стилизацией.
О ницшеанском понимании смысла жизни писал в те же годы
Владимир Соловьев: "Есть смысл в жизни, – именно в ее эстетической
стороне, в том, что сильно, величественно, красиво. Предаться этой стороне
жизни, охранять и укреплять ее в себе и для себя, доставлять ей преобладание и
развивать дальше до создания сверхчеловеческого величия и новой чистейшей
красоты – вот задача и смысл нашего существования. Такой взгляд, связанный с
именем талантливого и злополучного Ницше и сделавшийся теперь модною философией
на смену недавно господствовавшего пессимизма, не нуждается, <...> в
каких-то внешних опровержениях со стороны: он сам себя опровергает <...>
тот факт, что конец всякой здешней силы есть бессилие и конец всякой здешней
красоты есть безобразие" (Соловьев В. Оправдание добра. С. 46).
Эта мысль волновала и Горького, но логический вывод, к
которому приходит Соловьев: "Сила и красота божественны, только не сами по
себе: есть Божество сильное и прекрасное, которого сила не ослабевает и красота
не умирает, потому что у Него и сила, и красота нераздельны с добром"
(Соловьев В. Оправдание добра. С. 50), – для него был неприемлем. Свою попытку
совместить красоту и добро Горький делает в рассказе "Старуха
Изергиль" (1894 г.),
где рассматривает два противоположных "сверхчеловеческих" пути – путь
Ларры и путь Данко; скрепляющим, промежуточным звеном служат личные
воспоминания рассказчицы, старухи Изергиль. В каждом случае возникает вопрос об
итогах пути. Ларра, сын орла – типично ницшеанский герой, он по-своему
прекрасен и абсолютно свободен от общества, но в его собственном эгоцентризме
заключается его кара: лишенный даже человеческой возможности умереть, он
превращается в неприкаянную и никчемную тень, – красота и сила, таким образом,
сходят на нет, оставив по себе лишь "отрицательный пример" для
потомков. Изергиль в молодости была красива и сильна, ее не сдерживали никакие
условности цивилизованной морали (можно себе представить, сколь шокирующее
впечатление производил рассказ о ее похождениях на читателя рубежа XIX – XX
веков, воспитанного все-таки в духе заповеди "не прелюбодействуй").
Но красота и сила с годами уходят, по мере их убывания иссякает и гордость, и
автору-слушателю уже чудятся в ее интонации "боязливая, рабская
нота", а события молодости постепенно стираются даже из ее собственной
памяти. Наконец, Данко – сверхчеловек, идеальный герой, гордый своими
многочисленными достоинствами и не лишенный презрения к людям ("Во мне
есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что сделали вы в помощь
себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только
шли, шли, как стадо овец!"). Однако при этом он почему-то жалеет людей и
жалость к людям гасит в нем негодование против них. Только жанр легенды-притчи
делает этот образ жизнеспособным – психологически он никак не мотивирован. Но
сам тип героя вполне укладывается в ценностную шкалу русского
"революционно-демократического христианства": жертвенный герой,
готовый жизнь отдать за людей, отрицающий Христа и внешне уподобляющийся
Христу. Есть в рассказе о Данко и параллели с библейской книгой Исход, с
историей Моисея. Данко сохраняет красоту и силу до последнего мгновения своей
жизни, и после смерти о нем остается красивая легенда и таинственные огни,
мерцающие в ночи. Таким образом, ницшеанство смыкается и христианским идеалом
XIX века – по-видимому, именно это сделало Горького "всенародным"
писателем. Но все же это в значительной мере было приспособление новой
идеологии, продвигаемой диктатом общественного мнения, к привычному голосу
совести. Сам же Горький не заботился о том, чтобы его взгляды соответствовали
христианским идеалам. Близкому человеку – жене – он писал: "У меня, Катя,
есть своя правда, совершенно отличная от той, которая принята в жизни"
(Цит. по: Спиридонова Л.А. М. Горький. Новый взгляд. М., 2004. С. 55).
Вертикаль добра и зла в произведениях Горького, как правило, присутствует, есть
и "внутренний компас", тяготеющий к добру, но это добро понимается им
по-своему.
"Он вырос и долго жил среди всяческой житейской скверны.
– писал Ходасевич. – Люди, которых он видел, были то ее виновниками, то
жертвами, а чаще – и жертвами, и виновниками одновременно. Естественно, что у
него возникла (а отчасти была им вычитана) мечта об иных, лучших людях. Потом
неразвитые зачатки иного, лучшего человека научился он различать кое в ком из
окружающих. Мысленно очищая эти зачатки от налипшей дикости, грубости, злобы,
грязи и творчески развивая их, он получил полуреальный, полувоображаемый тип
благородного босяка, который, в сущности, приходился двоюродным братом тому
благородному разбойнику, который был создан романтической литературой".
(Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 138).